Пушкин в русской литературе ХХ века. От Ахматовой до Бродского - Татьяна Шеметова

Интересна также «серединная» позиция, согласно которой, Пушкин был одинаково равнодушен как к вопросам светской «чести», так и к вопросу ухода из жизни путем сложной «макиавеллевской» интриги – он отдал решение своей земной судьбы «высшему суду», это была попытка обновления жизненного пути решительным поступком. Таков подход к проблеме А. Битова в книге «Моление о чаше. Последний Пушкин».

Вновь я посетил (музей-заповедник). Одной из важнейших мифологем пушкинской биографической легенды является мифологема музея-заповедника. Эта мифологема лишь косвенно относится к автобиографическому мифу: стихотворения, созданные в период ссылки в Михайловское и посвященные ей, породили мифологему северной ссылки поэта. Период же создания мифологемы Пушкинского заповедника – это по преимуществу советское время. Имя многолетнего директора музея в Михайловском С. С. Гейченко стало «легендарным»148. Иначе говоря, не только «легендарный Хранитель», энтузиаст и популяризатор, является автором одной из авторитетных мифологем, в дружбе-вражде с которой существует современный пушкинский миф, но и сам он стал мифологической фигурой, по-разному изображенной в художественных текстах149. Причина этого в том, что С. С. Гейченко приложил большие усилия по воссозданию пушкинских мест (Михайловского, Тригорского и др.) и привлечению к ним общего внимания, благодаря его стараниям удалось восстановить, а затем всемирно прославить малоизвестный ранее Пушкинский заповедник.

Мифологема заповедника, на наш взгляд, строится на диалектическом противоречии между статусом хронотопической ценности и «грандиозным парком культуры и отдыха», которым, по мысли довлатовского персонажа Бориса Алиханова, его сделал «товарищ Гейченко»150. Подобно тому как в заповеднике «из соображений колорита» водружается на дерево цепь и устанавливаются декоративные валуны с цитатами из Пушкина, так в книгу рассказов Гейченко «У Лукоморья» вносится «немало домысла, живых словесных картинок, в тексте никак не выделенных из документально обоснованного изложения». Таким образом, домысел в духе советских времен осуществляется как в формировании концепции заповедника, так и в том «симбиозе эссеистики, литературоведения, краеведения, беллетристики и даже мемуаристики»151, который представляет собой упомянутая выше книга хранителя заповедника.

Наряду с Пушкиногорьем мифологема заповедника в этом значении может быть соотносима с такими знаковыми топосами, как Пушкинский Дом РАН (ср. последнее стихотворение А. Блока «Пушкинскому Дому» и «роман-музей» А. Битова «Пушкинский дом»), Мойка 12 («Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…» А. Кушнера и «микророман» о музейном работнике «Вторая жена Пушкина» Ю. Дружникова) и др. Мифологема заповедника, в основном, отражает советский этап функционирования пушкинского мифа, когда, по словам А. Гениса, классическая литература стала «собранием аттракционов, вокруг которых водят туристов экскурсоводы – от одной цитаты к другой»152.

II. Пушкин в зеркале русской литературы ХХвека

ГЛАВА 1. Чудо-ребенок

Остановимся подробнее на функционировании некоторых выявленных нами в предыдущей главе элементов биографической легенды в русской литературе ХХ века. Нас будет интересовать, как данный сюжет отразился в текстах произведений, какие общие тенденции литературного процесса и индивидуальные особенности авторов он высветил.

Пушкин-ребёнок в очерке А. Скабичевского

Сюжет о детстве Пушкина разрабатывался многими беллетристами, начиная с биографического очерка А. Скабичевского «Пушкин. Его жизнь и литературная деятельность», написанного в конце ХIХ в., и заканчивая романом Ю. Тынянова «Пушкин» (1935—1943), после которого отступления от канонической житийности в изображении биографии нового советского «святого» стали невозможны в связи с провозглашением «нашим товарищем» и придания поэту статуса пророка социалистических преобразований на юбилейных торжествах в 1937 г.

В биографическом очерке Скабичевского в полном согласии с мемуарами современников Пушкин еще предстает вполне обычным ребенком, без следов будущего дарования на лице: «До семилетнего возраста Пушкин не только не представлял из себя чего-либо замечательного, но, напротив того, своею неповоротливостью, тучностью, робостью и неподвижностью приводил в отчаяние своих родителей, и они серьезно опасались даже за его умственные способности. Заставить его бегать и играть со сверстниками можно было лишь насильно. Раз на прогулке он незаметно отстал от общества и преспокойно уселся посреди улицы. Сидел он так до тех пор, пока не заметил, что из одного дома кто-то смотрит на него и смеется. „Ну, нечего скалить зубы!“ – сказал он с досадою и отправился домой»153. Лапидарность стиля Скабичевского представляется читателю ХХ в. почти пародийной и заставляет вспомнить анекдоты Д. Хармса о Пушкине.

В текстах А. Скабичевского и Ю. Тынянова детство поэта изображено особенно конкретно, по сравнению с обобщённо-идеализированными картинами в советской литературе (например, книге А. Гессена «Жизнь поэта»). Писатели, фиксирующие свое внимание на этой мифологеме, подчеркивают преимущественно «бездомашность», отсутствие уюта и понимания в доме родителей Пушкина. Скабичевский пишет: « <…> дом их, по словам одного очевидца того времени, всегда был наизнанку: в одной комнате богатая, старинная мебель, в другой – пустые стены или соломенный стул; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня с баснословною неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана. Имения же их находились в таком плачевном состоянии, что когда для спасения Болдина послан был туда деятельный управляющий, он бежал из имения при виде страшного разорения крестьян, до которого они были доведены беспечностью и передовыми стремлениями помещика»154.

Родители Пушкина предстают в это эпизоде прототипами гоголевских помещиков из поэмы «Мертвые души»: Маниловыми, Ноздревыми и Плюшкиными начала ХIХ в. В этом сказывается факт, что Скабичевский был «хорошим популяризатором как социологической науки в ее народническом воплощении, так и литературного творчества»155. Предназначая свои работы для широкой публики, писатель не занимался самостоятельными изысканиями, пользовался материалами «из вторых рук» и заботился преимущественно о том, чтобы пересказать его в общедоступной форме. На примере вышеизложенного эпизода видно, что А. Скабичевский не учитывает историческую перспективу, и явления прошлого судит с современной ему точки зрения. Являясь в этом предшественником функционеров советского времени, Скабичевский наряду с Панаевым пародийно упоминается в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Как указано в «Булгаковской энциклопедии», «Оба они олицетворяли поверхностную, неглубокую критику демократического направления, не способную постичь сути явлений, но достаточно популярную среди советских литераторов в первые послереволюционные годы. Такая же формальная иерархия, как и в написанной Скабичевским „Истории новейшей литературы“ (1891), присутствует в МАССОЛИТе»156.

Тем не менее, Скабичевский, по сравнению с советскими писателями, изображенными Булгаковым, вполне точен и конкретен: его идеологическая ангажированность в очерке «Пушкин» постепенно сходит на нет, и он стремится дать свое объективное видение биографии поэта. Ценность очерка в том, что его можно считать в некотором смысле демифологизирующим, по сравнению с мифологизацией в ХIХ в. (например, с повестью В. П. Авенариуса «Отроческие годы Пушкина», 1885), а также с обезличенными, идеологически выверенными биографиями советского времени.

Московское детство (Ю. Тынянов)

По-иному подходит к мифологеме детства Ю. Тынянов. Действие романа «Пушкин» начинается в маленькой комнате, где стоит колыбель с младенцем. Вся первая часть – это изображение дома, семьи; маленький Пушкин оказывается на втором плане. Описание детской комнаты Пушкина-ребенка напоминает библейское описание рождения Иисуса в овчарне:

«Моргала и кланялась сальная свеча, с которой никто не снимал нагара. Окна были не завешены, и в них гляделась луна, стены голы. Белье лежало кучей в углу; на веревочке у печки сушились пеленки; распаренное корыто стояло посреди комнаты <…>. Беспорядок был удивительный. Трясущийся пламень придавал детской походный, кочевой, цыганский вид»157.

Описана та же неприкаянность, что и в беллетризованном очерке Скабичевского, но оценочный социологизм отсутствует: напротив, ритмизованная проза поэтизирует негармонический быт в доме Пушкиных, как бы проецируя его на будущие пушкинские описания «бедной юности моей» (II, 258). Отмечая незавершенность романа, исследователи указывают на то, что «он воспринимается как целостное произведение о детстве и юности поэта»158.